Дочитала я Эру милосердия и, как ни странно, разочаровалась в Вайнере, который мне, в общем-то, очень нравится как писатель. У него живой "вкусный" язык, динамичный сюжет, моментами - философские изречения. И в Эре милосердия это все есть. Но так как я начинала читать с более поздних произведений - Умножающий печаль, Райский сад дьявола, к Эре у меня претензий больше.
Во-первых, убило меня наповал описание Вари Синичкиной из Эры (возлюбленная Шарапова) и Марины из Умножающего печаль. Они практически одинаковые, начиная от внешности - у обеих дам глаза разного цвета (один зеленый, другой серый) и пухлые губы, - и заканчивая их некой надчеловеческой "мудростью": и Марина, и Варя знают все наперед и лучше Кота и Шарапова. В Марине, конечно, больше фамфатальности, в Варе - теплоты и нежности, но вот какая-то зацклинность Вайнера на этом типе внешности и повторяющиеся описания меня огорчили.
Если же сравнивать книгу и фильм, то ощущения двоякие. С одной стороны, книга вся глубже проникнута духом того времени. Перед каждой главкой стоит эпиграф, взятый из газет тех годов, и читая его, просто проваливаешься в поствоенную эпоху. Много всяких деталек, которые в фильм не добавить, потому что это перегружает картину. Сам Жеглов не такой, каким его сыграл Высоцкий. По-моему, харизматичность Высоцкого слишком многое дала Жеглову, чего ему не полагалось вообще. В книги это более сложный и противоречивый персонаж.
Шарапов тоже не такой, как в кино. Поскольку книга написана от первого лица, видны все его сомнения-колебания, он выглядит более приземленным и не таким геройским, как в фильме.
Ну и напоследок, конечно, огорошила меня смерть Вари. Фильм-то оканчивается очень оптимистично, а вот в книге все совсем не так. До сих пор не мойму, хорошо это или плохо. Никаких сюжетных причин для смерти Вари я, если честно, не вижу. Зачем Вайнеру потребовалось убивать героиню - непонятно. Только чтобы закончить на щемящей ноте?..
Ну и под конец, о названии. В фильме вообще, по-моему, не осталось намеков на Эру милосердия, а в книге на этом очень подробно останавливаются. Понятно, почему в кино это убрали - уже не актуально оказлось, но на самом деле жаль. Это очень хорошо передает дух эпохи. Гораздо лучше, чем описание комсомольского собрания или субботника.

(Разговор Вари и Шарапова о найденном младенце)

– Вы почему так погрустнели? – наконец спросил я. Она посмотрела на меня, улыбнулась:
– Задумалась, кем станет этот человечище, когда вырастет…
– Генералом, – сказал я.
– Ну, необязательно. Может, он станет врачом, замечательным врачом, который будет спасать людей от болезней. Представляете, как здорово?
– Да, это было бы прекрасно, – согласился я. – А может быть, он станет милиционером? Сыщиком?
Синичкина засмеялась:
– Когда он вырастет, уже никаких жуликов не будет. Вам сколько лет?
– Двадцать два.
– А ему двадцать два исполнится в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году. Представляете, какая замечательная жизнь тогда наступит?

(Первый разговор об Эре милосердия)

– Мы пережили самую страшную в человеческой истории войну, и понадобятся годы, а может быть, десятилетия, чтобы залечить, изгладить ее материальные и моральные последствия…
– Например? – уже стоял перед Михал Михалычем Жеглов.
– Нужно выстроить заново целые города, восстановить сельское хозяйство – раз. Заводы на войну работали, а теперь надо людей одеть, обуть – два. Жилища нужны, очаги, так сказать, тогда можно будет с беспризорностью детской покончить. Всем дать работу интересную, по душе – три и четыре. Вот только таким, естественным путем искоренится преступность. Почвы не будет…
– А нам?..
– А вам тогда останутся не тысячи преступников, а единицы. Рецидивисты, так сказать…
– Когда же это все произойдет, по вашему? Через двадцать лет? Через тридцать? – сердито рубил ладонью воздух Жеглов, а сам он в моих глазах слоился, будто был слеплен из табачного дыма.
– Может быть… – разводил черепашьими ластами Михал Михалыч.
– Дулю! – кричал Жеглов, показывая два жестких суставчатых кукиша. – Нам некогда ждать, бандюги нынче честным людям житья не дают!
– Я и не предлагаю ждать, – пожимал круглыми плечами Михал Михалыч. – Я хотел только сказать, что, по моему глубокому убеждению, в нашей стране окончательная победа над преступностью будет одержана не карательными органами, а естественным ходом нашей жизни, ее экономическим развитием. А главное – моралью нашего общества, милосердием и гуманизмом наших людей…
– Милосердие – это поповское слово, – упрямо мотал головой Жеглов.
Меня раскачивало на стуле из стороны в сторону, я просто засыпал сидя, и мне хотелось сказать, что решающее слово в борьбе с бандитами принадлежит нам, то есть карательным органам, но язык меня не слушался, и я только поворачивал все время голову справа налево, как китайский болванчик, выслушивая сначала одного, потом другого.
– Ошибаетесь, дорогой юноша, – говорил Михал Михалыч. – Милосердие не поповский инструмент, а та форма взаимоотношений, к которой мы все стремимся…
– Точно! – язвил Жеглов. – "Черная кошка" помилосердствует… Да и мы, попадись она нам…
Я перебрался на диван, и сквозь наплывающую дрему накатывали на меня резкие выкрики Жеглова и журчащий тихий говор Михал Михалыча:
– …У одного африканского племени отличная от нашей система летосчисления. По их календарю сейчас на земле – Эра Милосердия. И кто знает, может быть, именно они правы и сейчас в бедности, крови и насилии занимается у нас радостная заря великой человеческой эпохи – Эры Милосердия, в расцвете которой мы все сможем искренне ощутить себя друзьями, товарищами и братьями…